Предисловие
Море… В этой жизни по дороге к нему он шел тридцать лет. Шел сам, или ведомый судьбой, направляющей нас и вычерчивающей порой более чем замысловатые линии жизненного пути нашего, - по мере приближения к цели своего начавшегося так давно путешествия ответ на этот вопрос интересовал его все меньше и меньше. Ибо из всего того, о чем он мог думать и спрашивать себя, из всего, что он знал и чем жил, самыми важными и значимыми были для него сейчас тот счастливый миг, когда с расстояния в полтора десятка миль он увидел блистающую под солнцем широкую полоску моря у горизонта, и сам долгожданный момент предстоящей вскоре встречи с ним.
И потом, в течение всех этих остававшихся до нее теперь уже недолгих минут, пока машина шла мимо поселков с аккуратными коттеджами, виноградников со зреющими на лозах тяжелыми гроздьями, мимо персиковых садов, плантаций розы, шалфея и лаванды, все это время его не покидало возникшее не так давно странное чувство… Он и сам не мог понять почему, но ему начинало казаться, что он не впервые в этих краях. И этот его приезд – лишь возвращение туда, где он уже бывал когда-то. Очень и очень давно, возможно в прошлой жизни. И куда вела его долгая-долгая дорога, которая, как подсказывало ему вдруг слегка защемившее отчего-то сердце, за следующим поворотом должна была закончиться, наконец…
Сейчас же он стоял, повернувшись к морю спиной, лицом к обрывистому, подымавшемуся почти отвесно вверх за узкой и длинной полоской песчаного пляжа, берегу. На гальку и песок с него все еще стекала, капля за каплей, падая вниз, вода, а мышцы приятно ныли, расслабляясь после долгого заплыва. Подставив лицо солнцу, и закрыв глаза, он слушал шум одна за другой набегавших на берег волн, и с каждой минутой звучавший в нем все отчетливее и вторивший их неторопливому размеренному такту голос своей памяти. Он стоял, глубоко, всей грудью вдыхая солоноватый, пахнувший высохшими под жаркими лучами солнца морскими водорослями воздух, и его ноздри широко раздувались и трепетали, жадно ловя ставшие вдруг до боли знакомыми запахи моря. Запахи, возрождавшие в его памяти картины и образы давно минувших времен…
За его спиной, спотыкаясь в волнах и с визгом шлепаясь в них, резвились два длинноногих подростка – его дочери. Он ясно видел их, не оборачиваясь и не открывая глаз. Он обнаружил в себе эту способность, когда впервые почувствовал движения еще не родившихся девочек, прикасаясь к телу носившей их матери. И с тех пор он даже не пытался найти в своем сердце место, не занятое ими. Это было бы пустым занятием, потому что оно всецело принадлежало его дочерям.
Он знал, что чувства, которые он питал к ним, и которые часто буквально переполняли его, не всегда будут полыхать в его душе жарким пламенем. Что они могут затихать порой… Продолжая гореть в ней без огня, словно угли в костре, подернутые пеплом дымящихся на ветру времени ничем не примечательных буден... Чтобы потом, повинуясь случайному взгляду, слову или движению, разгореться вдруг с новой силой вновь…
И еще он думал о том, смогут ли понять эти плещущиеся в волнах два прелестных создания его мысли и чувства, да и самого его потом, по прошествии лет, когда вырастут, станут взрослыми и, возможно, увидят его однажды неподвижно сидящим со сложенными на коленях высохшими руками и уставившимся в одну точку на стене перед собой выцветшими, слезящимися глазами… Будут ли они знать, смогут ли представить себе тогда, что в эту самую минуту он видит себя стоящим перед ними на коленях, ими, топающими к нему неверными шажками маленькими ножками, и протягивающим руки им навстречу, чтобы заключить их в своих объятия? А в ушах его звучит, переливаясь, их прелестный, звонких смех… Тот смех, которым они заливались, когда он, в то время мускулистый и сильный, играя с ними, снова и снова подбрасывал их на руках высоко вверх…
- Должно быть, от тех захватывавших дух полетов два маленьких сердечка готовы были выскочить у них из груди, - думал он, вспоминая, как совсем недавно играл с дочерьми. – И в целом мире не было для них, наверное, ничего выше той высоты, на которую они тогда взлетали… И ничего надежнее сильных рук отца. И его дочери весело и беззаботно смеялись. Им не было страшно, потому что они полностью ему доверяли...
- Так это было, - думал он, - и когда-нибудь это повторится снова. Повторится, как было уже не раз. И с ними и со мной…
И стоя так, он улыбался мысли о том, что из всех, кто сейчас окружал его, из всех, кто лежал на песке, изнывая от жары под полуденным солнцем, сидел в шезлонгах, укрываясь от его лучей в тени тентов и зонтов, кто плескался в волнах или же бродил по берегу в поисках причудливых камешков для аквариума, - из всех этих людей лишь ему одному было известно НЕЧТО…
…Воспоминание, нахлынувшее на него подобно упругой морской волне, вызвало ощущение, казавшееся настолько реальным, почти физическим, что заставило его вздрогнуть и поднести к глазам согнутую в локте правую руку. На его ладони вновь лежал прохладный, увесистый, с шероховатой поверхностью и неровными краями предмет…
Когда-то, - это было несколько лет тому назад, - он нашел этот отколовшийся кусок черепицы среди источенных временем камней и высохшей колючей травы у тыльной стороны Дюрбе – Мавзолея Джанике-Ханым. Чем-то этот обломок заинтересовал его тогда. Наверное, тем, что на нем имелись неглубокие выбоины с запекшейся в них черной, похожей на металлическую, окалиной. И это могло означать, что в свое время, - давно, а, может быть, и не очень, - обломку тому довелось побывать под метеоритным дождем.
Думать так, конечно же, было интересно, но, в принципе, этому не такому уж и загадочному явлению легко можно было найти и другое объяснение. Так, разрушительной силой, воздействовавшей на то, что когда-то было черепицей, могло выступать само время. Всесильное время, нередко преподносившее искателям и исследователям старины загадки и намного посложнее.
Впрочем, - и он хорошо понимал это, - тому, что найденная им черепица была расколота пополам, - тому могли быть и другие причины. Великое множество других причин…
Но самым интересным из всего, на что он обратил тогда внимание, рассматривая этот осколок черепицы, было имевшееся на тыльной стороне его своеобразное «клеймо»… Оставшиеся навеки на в то время еще не высохшем и необожженном изделии из глины довольно глубокие и четкие отпечатки пальцев изготовившего его человека…
И вот, несколько лет спустя, тот самый кусок треснувшей черепицы вновь прохладной тяжестью лег на его ладонь. Лег с тем, чтобы повернуть время вспять… Тут же некое присущее разуму сканирующее устройство, пройдясь по поверхности предмета в его руке тончайшим зеленоватым искрящимся лучом, и идентифицировав его, заставило заработать скрытые механизмы, приоткрывавшие тяжелую завесу прошлого. Завесу, доселе надежно скрывавшую тайны минувших лет и реинкарнаций…
…Он стоял на вершине Чуфут-Кале, горного плато, возвышавшегося над прилегающей к нему местностью неподалеку от Бахчисарая. Бахчисарая, города-сада, на который указал однажды правоверным Аллах своим перстом... Стоял, подставив лицо и грудь колючему, пронизывающему насквозь все и вся, дувшему из ущелья ветру, но не ощущая при этом холода. Казалось, он не слышал и не замечал вокруг себя никого и ничего… Все заслоняла собою печаль, с этой минуты навсегда поселившаяся в его сердце. И не существовало сейчас для него ни верных нукеров из охраны, всегда готовых ценой своей жизни защитить его от любой опасности, а теперь стоявших поодаль с понуро опущенными головами… Ни зеленого Знамени Пророка, трепетавшего на сильном ветру и рвавшегося из рук державшего его знаменоносца… Ни сложенных из массивных каменных блоков окружавших пещерных город неприступных стен… Ни самого города, на одной из небольших площадей которого он сейчас находился… Не было для него сейчас никого и ничего…
Временами он и в самом деле почти ничего не видел. Видеть мешали сами собой набегавшие на глаза и застилавшие все вокруг густой пеленой слезы. И тогда стены Дюрбе Джанике-ханым, теряя свои строгие очертания, становились зыбкими и расплывчатыми…
Но ничто из всего того не могло помешать ему говорить с Аллахом… Никто не мог слышать тех слов, с которыми он обращался к Всевышнему; никто не мог прочесть его мыслей, глядя в его потемневшее, словно вырезанное из известняка, лицо. Никто, кроме дочери. Лишь одной ей могло быть известно, что он чувствовал сейчас… И как тяжело было в эту минуту у него на душе. Какое великое горе огромной тяжестью легло ему на сердце…
Его вера была по-прежнему крепка, крепка, словно гранит, и незыблема, как та же скала, но его прежде твердая уверенность в том, что он должен беспрекословно и безоговорочно принимать все ниспосланное ему небом, пошатнулась… Чаша его душевных страданий переполнилась… Любовь земная потеснила в нем любовь к Всевышнему… Он роптал…
- О, Аллах, - говорил он, едва заметно шевеля тонкими, обветренными губами. - К тебе обращаюсь, о, Господин наш, Великий, Всемогущий! К тебе, который над нами, к тебе, не оставляющему милостями своими праведных и примерно наказывающему ослушавшихся! О, Создатель, в назначенный нам тобою срок, призывающий нас, рабов твоих, к себе! В твоих дивных заоблачных садах, плоды которых, восхваляя тебя, вкушают достойнейшие, несть числа прекрасным цветам, вид которых ласкает их взор и успокаивает душу. Но, обратив однажды свое высочайшее внимание на меня, верного слугу твоего, Ты посчитал, очевидно, что цветок, который растил я в доме моем, лелея его и согревая на своей груди, достоин большего, нежели ему может дать простой смертный. О, Творец, поистине счастлив будет тот герой, который, сорвав мой цветок, станет вдыхать его аромат, касаясь его лепестков своими губами! Но не кажется ли тебе, О, Господин наш, что Я, верный слуга твой и воин, имел полное право первым предстать перед тобой? Смело и без сожаления ступив на дорожку, ведущую к трону твоему, дорожку, усыпанную перлами и драгоценными камнями? Почему же ты позволил опередить меня юной, чистой, безгрешной душе? В недобрый, видно, для меня час ты обнаружил, что краса цветов из вышних садов твоих меркнет в сравнении с красою цветка души моей… - Я не мог нарадоваться, глядя на ту, которую ты взял у меня, - говорил он, обращаясь к Аллаху и тяжело вздыхая. – Видно, слишком мила была она моему сердцу.… Так мила, что любовь моя к ней заслоняла собой все. И землю под моими ногами, и небо над моею головой.… О, Великий, Всемогущий! Может ли и должно ли быть так, что если чего-то много, больше, нежели отведено, установлено и определено тобой нам и всему иному, всему, что видит твое всевидящее око, должно ли это означать, что все то - плохо?
Внезапно память вернула его на много лет назад… Он увидел себя в кругу своих сверстников, таких же, как и он, мальчишек, детей знати, стоящим посреди огромного, как казалось ему тогда, сада… Чудного сада с растущими в нем персиковыми деревьями… Пока его товарищи, веря в свою безнаказанность, и ничуть не смущаясь, вовсю угощались сочными фруктами, он с удивлением и вдруг возникшим в душе его чувством жалости оглядывался по сторонам… Ему нигде и никогда, даже на Большом городском рынке, в разгар сбора урожая, не приходилось еще видеть столько персиков... Деревья были буквально усеяны ими. И, казалось, не меньше плодов, осыпавшихся с них и разбившихся при падении, лежало возле них на земле. Отягощенные непомерным грузом, ветви деревьев клонились книзу, ложась на каменистую почву; и многие, очень многие из них, не выдержав веса плодов, были расщеплены и сломаны... Много, слишком много было их, тех прекрасных плодов...
Он поднес руку к лицу и коснулся пальцами вдруг отчего-то занывшего шрама на брови. Небольшого, и не очень заметного... Шрам остался от удара плетью, который нанес ему в том же саду и в тот же час сторож, слишком рьяно выполнявший свои обязанности.
Когда их всех застали врасплох, и его товарищей по играм бросились врассыпную, он, сын господина, посчитал зазорным для себя удирать. Удирать от человека, не узнавшего его и направившего на него своего разгоряченного коня...
Помнится, в тот день он дал себе клятву, что больше никто и никогда не коснется его рукой или чем-либо еще, если только он сам того не захочет…
Спустя годы, не совладав однажды с переполнявшим его юношеским честолюбием, он приказал найти и доставить к нему некогда ударившего его человека.
- Узнаешь меня? – тихо спросил он, коснувшись шрама на брови, застывшего перед ним на коленях согбенного старика. – Узнаешь? Ну, не молчи, не забирай мое драгоценное время!
- Да, я узнаю, тебя, о Великий Хан, - ответил тот, склоняя седую голову в ожидании столь неожиданного настигшего его наказания. – Молю тебя о прощении, о, Великий Хан...
- На, возьми! – услышал тогда старик, звучавший ровно и бесстрастно, голос. – Это тебе! – И, глухо ударившись о покрывавший пол плотный войлок, к нему покатилась полновесная золотая монета.
- Благодарю тебя! – удивленно воззрился на него приготовившийся к худшему старик, придя в смятение и в волнении позабыв о титулах. – Да ниспошлет тебе Аллах за милость твою…. – Он хотел продолжать но, подчиняясь нетерпеливому жесту руки господина, тут же замолчал. И, не переставая кланяться, попятился к выходу.
- Великий Хан, - повторил он после этого про себя, глядя вслед поспешно и со слезами на глазах удалявшемуся, сгорбившемуся под тяжестью прожитых лет человеку. – Великий Хан благодаря также и тебе, старик…
…Тогда его дочь еще только-только появилась на свет, и мир полнился слухами о его необыкновенной милости и щедрости…
Так образы далекого и недалекого прошлого, возникнув в его памяти, проходили перед ним, сменяя друг друга, словно живые… И последним из его воспоминаний было вот какое.
Ему почему-то вспомнилось, как однажды, проезжая в окружении свиты верхом на коне мимо мастерских ремесленников и гончаров, он встретился глазами с человеком в измазанном глиной переднике. Глинобитных дел мастером, занимавшимся формовкой черепицы. Ему показалось, что в этот самый миг рука того человека дрогнула отчего-то.
- Теперь от его пальцев на податливой глине останется след, - подумалось ему тогда. – И на тыльной стороне уже готового, обожженного изделия след этот сохранится очень надолго. Пока сама эта черепица не рассыплется в прах. Что ж, пусть будет так…
…Там, куда он затем вернулся, по-прежнему ярко светило солнце, слышался шум одна за другой набегавших на берег волн, людской говор и веселый детский смех. Там были его дочери, их мать, он сам. Там было море… Только вот в руке у него ничего уже больше не было…
Но он знал, что много еще в мире есть такого, что может заставить учащенно биться его сердце. Биться, то сжимаясь при виде чужого горя и замирая, то стремясь вырваться из груди от радости и счастья, и лететь, лететь, подобно птице, в небесную высь… Он знал, что так будет, пока есть он, его душа, а в ней есть то, что называется словом ЛЮБОВЬ. - Значит, так будет всегда,- думал он. - Значит, так будет вечно…
(Отрывок из книги
«Приключения Пиноккио-2, или Тайна золотых монет»
Автор: Владимир Майбородюк)
|
Наверх